РАССКАЗЫ

КУЛИНАРИЯ НА ВЫЖИВАНИЕ

Жил-был один мужик. Звали его Иваном. Но как-то заметил этот самый Иван, что его добрая жена Мария вроде наплевательски стала относиться к готовке еды.

Не то что бы еда стала пресной и не пригодной для пищи, но почти во всех блюдах попадалась одна особенность: нечто твёрдое – камешек, косточка или кусочек железяки, которое непременно ломало, крошило мужнины зубы.

— Ты что из мяса кости не убираешь? – волновался муж, ощупывая кромки повреждённых резцов.
— Убираю, — удивлялась жёнушка. – Одна вот тебе попалась, так теперь придираешься.
— Не придираюсь. На прошлой неделе я ел салат и об гвоздь поранился.
— Об гвоздь??? Да не может быть…

Так и жили. Муж начал постепенно с ума сходить. Сидя над едой, он терпеливо прощупывал её своими пальцами-следопытами, но обычно мало что находил. И не найдя, по обыкновению, с первой же отправленной в рот ложкой натыкался на нечто твёрдое, острое, режущее, убивающее всё живое, кромсающее плоть бессмысленно и беспощадно.

«Ах, она извести меня хочет! — дошло как-то до Ивана. – Наверное, любовника завела. Думают, поранюсь я, от кровотечения сдохну, а всё моё нажитое нечеловеческим трудом им достанется».

Устроил наблюдение за женой…

Прошло много бесполезного времени, а мужик никаких следов любовника так и не обнаружил. К тому времени он лишился почти всех своих зубов, потому что продолжал натыкаться на железки в пище. Интересно, что у жены Марии с зубами проблем не было.

Какой можно здесь сделать вывод? Женщины более аккуратны по жизни, они лучше следят за собой, чаще моются, тщательно выщипывают волосы меж бровей и поэтому дольше живут.

/автор:

КАК БЫ МАТЬ

Добрая женщина Галина Ивановна, пенсионерка со стажем, сначала подкармливала бездомных кошек во дворе своего дома, потом за домом и – дальше, куда ещё не ступала нога небезразличного человека.

И вот однажды она пришла и в наш детский сад «Соловушка», договорилась с такими же добрыми отзывчивыми женскими сердцами – нянечками и воспитательницами – и они стали почти каждый божий день отдавать ей отходы, которые остаются от детей.

Надо сказать, что они не всё, конечно, отдавали, эти отзывчивые женщины. Большую часть они тащили себе домой, в семьи. Там их ждали собственные дети, полуголодные безработные мужья, а где-то и даже сытые и довольные любовники.

И Галина Ивановна, с хлопотливыми ежесекундными наклонами лица в простом деревенском платочке, с глубоким чувством верующего, рассказывала мне о том, что она, оказывается, в лесу нашла ещё бездомную собачью мать (рыжую, ободранную с боков)…

— А у ней живая кучка таких миленьких собачат! – улыбается Галина. — Они под неё прыгают-ныряют, цопают за длинные соски, а в них не так уж много и молока – и, не насосавшись, выскакивают наружу, бегают вокруг, визжат. Вот я и подкармливаю, как могу. – Ах, в глазах Галины Ивановны сразу зацветает нежная синь. Она там стоит, мокнет, и женщина в такой святой момент даже и не смигнёт.

— А вы не боитесь, что они вас как-нибудь возьмут и покусают? – спрашиваю я, выждав этот момент.
— Нет, нет, Татьянушка, милая, они ж, как меня видят, издалека уже бегут-встречают, и ластятся, визжат, а накормишь – как урчат! Поинтересней котов. Руки лижут.
— А собакам ничего, что руки кошками пахнут? Собаки – они-то ведь их чуют.
— Не знаю. Вот ты логически рассуждаешь, а я для них как бы мать.

И всё бы ладно в этой душещипательной истории, но появилось-таки, одно «но». А именно: вчера после ужина, когда мы, няньки, фасовали домой еду (что-то получше – домой, похуже – в мусорку и Галине Ивановне), к нам заявилась сама шеф-повар, Альбина Витальевна, и обозвала нас такими словами! Ух.

— Признавайтесь, почему в мусорку кидать мало стали, паршивки вы этакие?! – орала она на весь сад. – Неужели сами столько жрёте? А мне чем свиней моих в деревне кормить? Дайте-то, дайте хоть хлеб сюда!.. – И она грубыми толстыми цепкими ручонками стала выхватывать из наших добрых щедрых рук пакеты с несъеденным детским хлебом…

/автор:

Завтрак у Ленина

Вороны качались на ветках, одну всё-таки смело отчаянным ветром и она унеслась в поганую гадь, две другие (а это были отец и сын), сжимали лапками спасительное дерево. Отец хмурил шерстяные брови, каждая, которая была по сугробу, сын вздрагивал от страха – он ещё не готов был умирать. Декабрь просерался снежной бурей.

— Поживёшь с моё, сам здохнуть захочешь, — мудро изрёк ворон-старший.
— А чего такого ты видел, бать? – быстрее отца качающийся из-за того, что меньше весил, спросил его сын-ворон, чтобы отвлечься разговором от переполнявшего душу и кишечник страха. – Революцию видел?
— Ведь я, сынка, родился ещё до революции, в одна тысяча девятьсот надцатый год! – с гордостью шевельнул бровями-сугробами старик.
— В одна тысяча девятьсот надцатый год! – повторил с восхищением сынка и чуть разжал лапки, ветер его стразу тряханул. – Ой!

— Бухарина видел, — выдал отец-ворон и поглядел на реакцию сына. Тот не понимал. Тогда он взял с другого боку. – Как-то даже завтракал у Ленина! Ленина знаешь? Ну. Великий вождь. Жена его, тоже известная в прошлом женщина, Надежда Константиновна, в то утро яичницы с салом ему нажарила. А я залетел прямо в окно, услышав дико вкусный запах. Она попыталась меня выгнать, со словами «Птица – в окно: к покойнику», кричала «Кышь, кышь, глупая птица», на что Ленин изрёк: «Ничего ты не понимаешь, Надька. Ворон – самая мудрая птица, поумней тебя!». А после фразы «Поди прочь, достала уже!» — вообще дал ей увесистого леща, подставил мне руки, а я сел ему на них.

— Ничего себе! – каркнул ворон-сын. Он был потрясён.
— Ленин меня погладил, а я чуть даже не заснул – так хорошо стало, — продолжал старик. – Он, мне кажется, экстрасенс был. Смотрит на меня своими сумасшедшими глазами, а оттуда как бы синий электрический заряд идёт. «Ворон, — говорит, — птица одним крылом в нашем мире обитает, а другим в мире мёртвых».

— Так и сказал? – снова не выдержал сынка, ветер дал ему снежную оплеуху, он едва удержался на ветке.
— А Надька высунулась из-за двери и издевательски так ему: «Ты ж в религию не веришь, старый дурак!». А он схватил с ноги тапок и в неё: «Я сам – религия! Сам. Керенскому так и передай». Тапок, между прочим, Надежде Константиновне по лбу попал, я сам видел, я – свидетель.

— Жуть. Какой, оказывается ты древний, папк, — удивился сын. – А маме тогда сколько лет?
— Она молодая была, когда я её взял. Красивая. Лет на пятьдесят моложе. С Керенским Надька-то ещё с молодых лет спуталась, у них с Лениным был любовный треугольник. Вместе они одно время жили, а потом вместе делали революцию. И до конца своих дней Ленин что-то всё доказывал оппоненту, что он чем-то там лучше, писал письма, а тот не верил и ему отвечал: «Какие к херам собачим ваши материализмы с эмпириокритицизмами, если эсеров постреляли?». На самом деле старпёры всё делили Надьку. А Надька с молодости красивая больно уж была. И в глазах – чертяки скачут.

— И кого она выбрала в итоге? – наивно спросил сына. Отец даже рассердился:
— Вот весь ты в мать пошёл! – каркнул он. – Историю почитай. Сбылась древняя примета: я залетел в окно «к покойнику». А Надька, хоть и больше не встречалась с Керенским, унесла в могилу секрет волшебной яичницы с салом…

— Ничего не понимаю, о чём ты, батя!
— Говорю же: весь в мать, — нахмурился отец-ворон и полузакрыл очи. – Та тоже всю жизнь ничего не понимала. И что теперь? Улетела.
— Как улетела? – завертел головой сын. Она только что сидела с ними третьей.
— Ты что, не заметил, как её ветром снесло? Минут десять назад.
– Мама, мама, ты где? Мама! – застенало дитя.
— Не суетись, сынок, — мягче ответил отец. – Лучше поспи. Она уже не вернётся. Стихия – она такая.

И две уцелевшие птицы, крепко цепляясь за ветку как за жизнь, засыпали, покачиваясь из стороны в сторону. А сын всё думал, оплакивая мысленно мать, что батя-то, хоть и молодец, но всё он, конечно, набрехал с Лениным – просто так от скуки. Ведь ничего не меняется для них, ворон, от века в век. Не то, что у людей.

/автор:

Любовь для двух мошенников

Олег сидел у друга Лёхи, когда позвонила Света и позвала обоих к ним, девчонкам, в гости. Света – девушка Лёхи, уже сама несколько дней гостила в селе у лучшей подруги Алины. Легко заехала к ней (ей всегда были рады) и пока наслаждалась деревенским бытом и приятной ленью после городской суеты.

«Куда кривая выведет», — частенько поговаривал она о своей судьбе. Молодая, красивая, немного пухленькая, с монголоидными скулами и открытым светлым лбом, Света с первых минут поражала своей природной живостью, и человеку, оказавшемуся рядом с ней, становилось как-то сразу… вкусно жить, так она его очаровывала.

— Мальчики, приезжайте, — ворковала Света в телефон по громкой связи. – У нас всё есть: еда, банька, приятные разговоры. Только мужского общения не хватает. Чем вы там занимаетесь? Пиво своё пьёте? Лучше нами займитесь, хи-хи.
— Да, пиво с рыбкой, — ответил Лёха и постучал себя по раздутому животу. – Мы деньжат рубанули: премию хорошую дали.

— Они лохов разводят в магазине электроники, — прокомментировала Света подружке, та сидела рядом на диване, у обоих на головах повязаны полотенца, они краснощёкие, распаренные после бани. Алина улыбнулась кончиками губ. Маленький смазливый носик блестит.

— А где ваше село находится-то? – заинтересовался Олег. У него как раз неделю назад закончились отношения с девушкой, и он никак не мог из-за этого успокоиться, хотя сам её бросил, нужно было переключиться…
— Да тридцать минут езды через Васильевку по Ульяновской дороге. Село называется Рассвет. Последний автобус в семнадцать пятьдесят от «Парк Хауса» идёт. Вы успеете. Или на такси. Если такие богатые.

— На автобусе интересней. Пейзажи поглядим, — подхватывает Олег вкусное предложение Светы.
— Ты думаешь, нормальная тема? – с пивной ленцой сомневается Лёха. — Мы только разогреваться начали. Может, ещё за пивом сходим, а поедем завтра, в воскресенье?

— Я не поняла, ты что, не соскучился по мне? – картинно обижается Света. – Тебе пиво важней? Оно тебя лучше разогревает, чем я?
— Ты босса там не включай. Я неделю вкалывал, мне нужна реа… реа… как там? Реабилитация.
— А чё тут думать? – уже ходил по комнате, разминаясь, Олежка. – Нам тоже не хватает женского общения. – Глянув на часы на стене: — Через час автобус уходит. Поехали на «Парк хаус»! Поднимай свою толстую пивную задницу.

— Ну, поехали, поехали, ладЫ, — соглашается Лёха. – Совсем оголодал, что ли?
— Мальчики, Алина хочет тет-а-тет с Олегом поговорить, — вдруг сообщила Света.
— Ого! – обрадовался Олег. – Я слушаю.
— Нет, громкую связь выключите.
— Всё, выключили.

— Привет, Олег, — сказала Алина по телефону.
— Привет.
— Ты приедешь?
— Да. Голос у тебя приятный.
— У тебя тоже. – Пауза. – Ну, до скорого тогда.

— Ждём, надеемся и верим! – крикнула Света и разговор закончился.
— Такой кайфовый у неё голосок, — выдохнул под впечатлением Олег.
— Да, охренеть, — ответил друг. Громкую связь они, конечно, не выключали, слушали вместе. А зря.

На улице зима, мороз, декабрь. Парни залезли в холодный автобус «Богдан», изо рта пар. Водитель сам обходит салон, собирая деньги за проезд, талоны не даёт.

— А почему талоны не даёте? – спросил Олег.
— Тебе нужен талон? – хмыкнул водила, напоминающий травленного, но не затравленного кабана, точно спрашивал: «Тебе нужны проблемы?»
— Да нет, идите, рулите, — отвернулся к окну Олег.

Ехали вечереющими, покрытыми толстым снегом, тусклыми полями без солнца, иногда встречались ободранные деревца, лески. Олег любовался ширью и свободой матушки Руси, читал придорожные белые и синие знаки, а его друг дремал, голова потряхивалась на груди.

И вот Олежка прочёл на белом знаке название «Рассвет», толкнул Лёху в плечо и крикнул борзому кабану-водиле:
— На остановке тормозни!

Когда они вышли, а «Богдан» пустил в них едкий дымок из выхлопной трубы, они заметили, как с белой горы спускаются фигурки двух девушек в шубках: одна пополней и пониже, другая постройней и повыше.

— Потолще – моя, потоньше – твоя! – угарнул Лёха.
— Не веди себя как идиот, — поморщился Олег. – Представь, что мы лохов в магазине разводим.
— А чего мою-то разводить, я её уже. Вот ты и сам представляй себе. Хотя, по-моему, она уже согласна, по голосу было понятно.

— Нас обсуждаете? – спросила подошедшая Света. – Привет. Знакомьтесь: Олег – это Алина. Алина – это Олег.
— Привет, — сказал Олег и внимательно оглядел девушку.
— Привет, Олег, — ответила та.
— Смотри, как будто это они в магазин пришли нас выбирать, глазами так и щупают. А ты чего на неё уставился? – со смехом прикрикнула на Лёху Светка.

— Нельзя, что ли, глазами? – улыбаясь, спросил Олежка Алину. – «Что за красавица, — подумал. – Кажется, мне повезло!» Лицо у девушки – идеально правильные черты, хоть в кино снимай. А глазки – драгоценные камушки. Но только горят не ярко, а каким-то тёмненьким огоньком. Прям продирает. Ух, ты!
— Смотри, не заглядись, — молвила красавица. – Пошлите. Вы, наверное, уже мёрзните.
— Да, что-то продирает, — попрыгал от холода на скрипучем снегу Лёха.

Света схватила его под руку, и они стали подниматься в гору, за ними двинулись Алина с Олегом. Он украдкой посматривал на девушку. Сам был высоким парнем, а она как раз чуть ниже.

— Это потому что у нас степи. Ветер гуляет, как ему хочется, — объяснила она и повернула свою голову в капюшоне к Олегу. Смотрит, не мигая. Внимательно так.

Прошли зелёную калитку. Дом деревенский, блочный, на две квартиры. В сенях их встретила разноцветная кошечка и мяукнула, поздоровавшись.

— Это у нас Танька, — весело познакомила с кошкой Светка двух молодцов. А молодцам что надо сперва? Какие Таньки-Маньки? Хорошенько поесть, а ещё лучше и попить.

В квартире их ждала мама Алины, тоже довольно красивая женщина лет пятидесяти, только раздобревшая в сравнении с молодой дочерью, и зубы наполовину золотые. Она была в платке. Заулыбалась гостям.

— Заходите, гости дорогие, мойте руки – и за стол, а я в сарай пойду телёнка кормить.
— Мама, это Лёша и Олег, — представила матери гостей Алина.
— Лёшу-то я помню, — махнула женщина рукой. – Кажется, вот он. А ты, стало быть, Олег? – И прикинула на него глаз. Заценила: — Высокий, статный.
— Мама, ты меня уже и женихаешь? – засмущалась Алина, покраснела, но улыбнулась.
— А что, вы похожи, — просто ответила мать. – Обычно похожие сходятся.

Пока сидели за столом, ели-пили, рот у Светы не закрывался.
Рассказывала о нынешней работе в магазине, о том, что скоро младший брат из армии домой вернётся, а его девушка не дождалась – в общем, трепалась о всякой ерунде.

А Олег нет-нет, да и взглянет на красавицу Алину. Алина несколько раз перехватывала этот взгляд и, наконец, спросила его (Света в это время начала приставать к Лёхе, обнимать его):

— А как вы лохов разводите, расскажи.
— Да зачем тебе? Это, так сказать, издержки любой профессии, — увернулся он от такой деликатной темы.
— Неправда. Если у тебя профессия продавец…
— Продавец-консультант, — уточнил Олег.
— Продавец. То, если вы нечестно торгуете – это уже мошенничество. – Алина вдруг неприятно усмехнулась. – Ты куришь?

— Да.
— Пошли, покурим, — предложила девушка с каким-то вызовом.
— Пошли. А мамка не заругает? – попытался съязвить Олежа, но она ему не ответила, просто встала из-за стола. Он последовал её примеру.

— Что, уже снюхались? – крикнул с явной завистью Лёха, высунувшись из цепких кошачьих лапок Светы, как мышонок.
— Куда мордочку повернул? – треснула Светка ему по щеке.

— А ты кем работаешь? – спросил Олег, когда они, одевшись в зимнее, вышли из сеней на улицу.
— Самозанятая. Давай подальше отойдём. Чтобы мамка не поругала, — ответила Алина.

Шли в полумгле. Фонари не горели. Но Олег разглядел, что они поравнялись с кладбищем.

— А почему у вас фонари не горят?
— Давно такая проблема. Что, боишься?
— Ничего я не боюсь!
— Прям ничего-ничего, — обернулась девушка к нему, остановилась, её лицо оказалось совсем близко.

— Красивая ты… — пролепетал Олег, как зачарованный вглядываясь в тёмные блестящие глаза. – Но холодная какая-то.
— Сейчас тебя заморожу, и станешь ты отмороженный, — сказала девушка и легонько подула на него.
— Безумно красивая. — Олег почувствовал, что коченеет. Но тут губы Алины оказались совсем рядом, он потянулся… и поцеловал. Сладкий лёд. На миг он потерялся.

— Вставай, дурачок, — растолкала его Алина. Он лежал на земле. Как же холодно! Застучал зубами. Встал на ноги:
— Мы ж хотели покурить!
— Вот от первой затяжки у тебя голова, видимо, и закружилась.
— Не помню, чтобы я курил.
— Пойдём скорее домой.

Когда они вернулись, на кухне сидела Света и плакала. Лёхи не было.

— Что случилось? – спросила Алина.
— Мы с Лёшей поругались!
— Куда он делся? – поискал приятеля Олег, но все комнаты были пусты и в них не горел свет. Не по себе стало на душе парню.
— На улицу сбежал прогуляться. Алин, почему он ко мне стал так относиться? Я же чувствую, что-то с ним не так, — спросила подругу Света.

— Слушай, Света, а ты не поможешь мне? Запомни: милые бранятся – только тешатся. Поможешь?
— Чем помочь-то?
— Слазий в погреб, достань солёных помидорков в банке, мы с картошечкой поедим. Выпьем самогоночки, а то Олежка замёрз.
— О, Олежка! Сколько нежности. Точно – снюхались. Ладно, сейчас слазию.

Девчонки пошли в сени. Олег отогревался на кухне, ждал. Неприятное ощущение подкрадывающейся тревоги не оставляло его.

Алина открыла крышку погреба, включила свет, её подруга как обезьяна спустилась по лестнице вниз.

— Любую, что ли? – спросила она.
— Любую, — ответила Алина и захлопнула крышку, на неё быстро подвинула холодильник. Глаза горели злым огнём. Выключила свет.

Олег сидел за столом и вдруг на него сверху что-то упало. Он дёрнулся – с головы на руки свалилась змея.

— А-а-а!!! – страшно заорал он. Змея шмякнулась на пол.
— Ну, ты и трусишка, оказывается.
Вскочил – перед ним стоит Алина и смеётся.
— Это игрушка, — сказал она.
— Я тебе не игрушка!.. Так и сердце может отключиться, — выдавил парень из себя. – Выглядит, как настоящая.
— Давай играть дальше. Хочешь на друга своего поглядеть? – усмехнулась девушка. – Он тут рядом стоит.

— Где?
— А ты выгляни в окно.
— Хватит меня разыгрывать.
— Просто посмотри за занавеской.

Олег ступил к окну и осторожно приподнял занавеску. Уперев руки в стекло окна, раздетый догола с открытыми глазами на него в ужасе смотрел его окоченевший друг Лёха. Кожа у него была белая, как снег…

В этот момент свет в кухне потух, а Олег понял, что на него кинулась Алина. Они упали, она была сверху, тяжёлая, холодная, рычащая на своём зверином языке.

Но он смог повернуться к ней. Она сдавила его грудь мощными коленями, потом схватилась руками за горло. Пальцы – ледяные когти.

Глаза, глаза… Её глаза. В них горела такая ярость, что от страха и слабости Олег перестал сопротивляться.

Воздух уже не поступал в лёгкие, сознание терялось и когда он испустил дух, не почувствовал, как к голове подползла ожившая «игрушка»-змея и зашипела ещё страшнее своей дикой хозяйки.

/автор:

Юбилейные дни

Как ни казалось, что вокруг ночь, всё-таки из-за закрытых штор проявилось еле заметное утро. В кухне царил бардак: на столе стоял огромный запачканный чан, в нем подсыхали горемычные остатки картофельного рагу, рядом с чаном высилась стылая вавилонская кучка из погрызенных костей. Вчера гости ели барана, пили домашнее вино, играли в кости, напоследок танцевали, а в итоге так и попадали кто куда.

Виталик упал в угол кухни у самой батареи, тут же привалилась распухшими боками зрелая женщина Галина, – во сне из-за съеденного и выпитого она дышала тяжело, рот её был открыт, руки раскинуты словно для объятий. Гости спали, дышали, храпели, кто-то стонал в забытьи, играло радио, ветер за окнами драл берёзу. Наступила русская осень – всегда так непохожая на другие осеня в иных странах.

Вот взять даже венгерского колхозника с заплатками на коленках. Как проходит его участь в столь бессмысленном для русского понимания краю? Встанет он утром, трезвый, пустой и безжизненный, повыше подтянет штанцы, обуется в свои столетние лапти, завяжет под подбородком свою драную из дерматина венгерскую ушанку, потеплей завяжется в одеяло – и выползет на свет Божий, он пойдет за дровами, чтобы запалить огонь в очаге, в котором вечно висит котелок его предков, в этом котелке испокон веков все его венгерские прадедушки и дедушки варили себе кашу из перистого ковыля.

Побродит бедолага по пустым полям пару часов, нарвет – назовем этого колхозника Дьёзё Мария Лошонци – себе вкусного ковыля, принесёт охапку в дом, похожий на землянку, запалит стружку огонька под котелком в очаге и будет до вечера ждать, чтобы сварилась долгожданная каша, которую наш человек и есть бы не стал.

Что нашему человеку нужно? – и не важно, какой сегодня день недели. Он может даже для наглядности порвать в запальчивости на мелкие кусочки настенный домостройный календарь, сославшись на депрессию. Депрессия, в принципе, это иностранное словечко, по-русски депрессия переводится как «тоска». А когда наш человек тоскует, так у него начинается в противовес тоске праздник. Или «запой». Уже с утра, в понедельник, вместо того чтобы идти на работу, человек аккуратно режет на тарелочку солёную селёдочку, потом посыпает её репчатым луком, обливает вонючим маслом, варит картошку «в мундире», нарезает черного хлеба, потом звонит на работу и «берёт» административный день. Начальник на другом конце провода возмущается, не понимает. Но наш человек говорит, что он уехал по семейным обстоятельствам в Краснознаменск и ещё «так получилось, войдите же в моё положение». Потом человек кладёт телефонную трубку и идёт на кухню. Там его ждёт (как он считает) припасенная на «такой случай» бутылочка с беленькой…

Когда он выпивает первый граненый стакан, мир вокруг и вообще окружающая среда меняются не сразу. Всё остаётся на месте, и только жирные куски селёдки с отчаянием смотрят на отдыхающего, а отдыхающий сидит, не шелохнувшись, он затаился. И вот волна наслаждения нахлынывает на него, среда всколыхивается, шкаф напротив улыбается и даже вроде как учтиво кланяется. В окне пролетит голубь и помашет крылом. Именно в такой момент человек берет в руку веселую вилку и накалывает на неё первый кус селёдки. Хлебный мякиш перемалывается настырными зубами, лучок хрустит точно первый снег под сапогом. Человек встает, довольный и праздничный, он не спеша идёт к балкону, открывает балкон, и сразу ветер в грудину бросает осенний хлад, человек ловко выдергивает из мягкой смятой пачки вкусную сигаретину, он нюхает её перед тем как закурить, и так наступает утро понедельника, и это вам не венгерский сюжет для кино.

Кино любит драму, любит события и ворох приключений. Что может дать нам венгерский быт для киноосвещения? Ковыль давно прожёван, лучина прогорела, в селе наступила ночь, тихо в селе и дико. Колхозник поглубже зарылся в своё ветхое одеяло-костюм, он не спит, он дрожит от страха и холода. В этом году правительство не закупило у русских газа, у тех самых, у которых чаще всего понедельник, да и все дни недели – сплошные юбилейные дни. Дни беззаботной радости, танцев и шманцев. Вот так.

/автор:

Я не пришёл туда

Меня попросили придти в гостиную – в литературную гостиную, там по воскресеньям собираются наши поэты, писатели и просто обычные люди. За вечер из числа пишущих выступает кто-то один, — бывает, что по очереди, если это сборная «солянка», периодически в зале «сыплются» вялые овации, всем дико скучно, но деваться некуда – надо сидеть и слушать.

Некоторые слушатели засыпают, не справившись с собой «на самом интересном месте» — и это всегда обидно выступающему. Обидно до слез. Но в конце вечера обязательно следует «фуршет», во время него люди быстро оживляются: пьют чай, вино и – словно куда-то опаздывая, как в последний раз, словно соревнуясь друг с другом по пожирательству – в спортивном темпе остро наточенными зубами рвут на части халявные пироги, хрустят вафлей, при этом умудряются делиться «впечатлениями от прослушанного». Слюни летят, летят кусочки еды прямо в собеседников, но это не важно. Все привыкли.

Меня попросили придти ещё две недели назад – «читать» или что-то такое, за несколько дней звонили, я помнил, я всё помнил, но всё равно не пошёл почему-то. Сначала я поздно лег ночью, опившись с вечера забродившего вишневого компоту, потом несколько раз вскакивал в туалет, снились кошмары, снились соседи, снилась работа, снилась бывшая любовница из Комсомольского района: она всё также настойчиво требовала зачать ребёнка, её лицо раскинулась надо мной, мохнатые брови были агрессивно подтянуты к носу с горбинкой, груди тряслись от злости, ударяясь в мою лысину…

Потом я проснулся окончательно. Я чувствовал, как компот забродил уже и во мне. Я ходил, безнадежный и отчаявшийся, по извилистым квартирным метрам и не знал, к какой мысли прийти, что бы такое съесть, куда кинуть безмолвный свой взор. Терзание было единственным доминирующим состоянием плоти! Хотелось исчезнуть, испариться, выйти вон, — на худой конец лечь под кровать и лежать так, не шелохнувшись, словно мумия.

А у них там догорал вечер… Я не пришёл, я лежал под кроватью в уютной пыли и думал:  почему так нелепа жизнь, как мелок же человек и жалок бывает в пору страхов и безверия, а люди, вместо того, чтобы заняться чем-то существенным, собираются зачем-то в полдень, а то и в одиннадцать утра в убогом помещении, и, обозвав день вечером, потными ладошками разбрасывают вокруг себя воздух, сотрясая печальные стены псевдостихами, или попросту срифмованными записанными криками в пустоту – это если речь идет о поэтах и писателях (писатели – те сотрясают ещё более уныло не зарифмовано, но более временами понятнее, о чем идет речь в тексте). А о «простых» людях и вообще говорить не приходится! …Не пришлось и сейчас.

/автор:

Случай в Саксонии

Жила была на свете дикая тварь. Жила она в общем-то тихо, мирно, жевала свой хлеб, пила холодную колодезную воду, бегала по лесам, орала нечеловеческим голосом, — с другой стороны в принципе никому не мешала.

А дело происходило где-то в западных степях Саксонии – древнейшей здравнице европейской цивилизации и культуры. Как мы знаем из истории, там испокон веков жизнь течет не спеша, жители в будние дни много работают на верфях и свиноскотобойнях, вечерами сидят дома, наслаждаясь каждой человеческой минутой семейного уединения, а по выходным могут выйти на улицу – так, пройтись, прошвырнуться по ярмарке или выпить стаканчик хорошего красного вина с сосиской.

Тварь завелась у них весной, когда оттаяли снега и понеслись пучины снега вниз со скал в степи – и далее на Кавказ. Тварь – по слухам это был всё-таки человек, хоть и обросший – пришла откуда-то с юга и не стала мигрировать дальше, видимо облюбовав здесь себе уютное дикое лежбище. Старики говорили, что лежбищем служила целая опушка леса посреди заросшего бурелома, а тварь – нагулявшись и наоравшись ночами по тихим немецким окрестностям – приходила, удовлетворенная, и спала уже до утра под страшным сухим дубом полноценным сном младенца.

Летом жители не особенно тяготились гостем, к тому же его редко видели, а иногда его путали с местным медведем или лосем, или их – с ним. Свиноверфи же отнимали практически все силы, а вечерами люди сидели дома в теплых носках, свитерах и классических германских шапочках с мягкими пушистенькими помпончиками, которые заботливые женские руки вязали испокон веку из рапса и отбитой козлиной кожи. А когда будние дни заканчивались и начинались выходные, то в городе тогда частенько звучала духовая музыка, играли что-то из Брамса, что-то из Гайдна, а что-то из молодого страстного Штрауса. Поэтому нечеловеческие твариные крики всегда заглушались гармоничной красивой немецкой музыкой…

Так было до осени. Осенью в один из дней выяснилось, что кто-то с ночи покусал озимые и они теперь не доживут до весны. Потом по мясным лавчонкам прокатился слух, что со свинофермы пропали две свиньи, пять беременных куриц и главный свинорез Ханс Фляйшгрубер – а что было уже фактом чрезвычайным. В одночасье дошло до общественности. Общественность возмутилась, зашевелилась и как следствие – расплескалась по городу, по местам и местечкам. По келлерам начали пить кружками пиво и закусывать сырокопченой колбасой – в будние-то дни-то! Свиноверфи встали, бюргеры собирались в стачки и гоготали как гуси, обсуждая происшедшее, и только доярки не знали, что им делать.

Короче, жизнь пошла другая, не та, что была до сего дикого случая, — иная. Люди мало спали, мало ели, но много пили и хрипло грязно ругались на своем саксонском диалекте. Не помог, вызванный из Ватикана монах-григорианец из ордена Франциска-Клавдия Десятого. Его изуистские готические обряды и песнопения не вызвали окаянного демона из леса, и тогда порешили изгнать дьявола старым дедовским способом – с помощью крестьянских колотушек, топоров, цепов и крюков с овчарками. Горожане пошли по лесам, окружая предполагаемую опушку с буреломом, где якобы селилась дикая тварь.

Ходили-ходили бюргеры, мюллеры и прочие свингеры с овчарками и доярками – но тварь, увы, найти не смогли, и к темной ночи пошли нах хаузэ отсыпаться от недельного пьянства и бесплодных поисков. А на следующий день наступила зима. Тварь больше не выла, тихо как-то стало, покойно. Падал снег, замерзали пруды, утки недовольно резиново покрякивали и на чисто немецком языке жаловались величавым лебедям на свой не сладкий кухен жизни. Лебеди печально топорщили крылами, форель, закатив глаза, каменела на дне.

Не смогли жители той сказочной долины переломить себя и совершить поступок. Они проснулись и, не похмеляясь, как есть пошли на работу. Свиноверфи ожили, скотобойцы снова вошли в ритм своего нехитрого дела, доярки опять нащупали смысл своего средневекового существования.

Но куда же делась тварь? – спросите вы, задумчивые мои читатели. Не спеша отвечу: риторический это вопрос. Сложный. Ответов много. Возможно, тварь в страхе бежала в ту ночь от греха подальше. Возможно, что и спряталась до поры до времени, как на Сицилии говорят: «залегла на дно». А может быть, что и впала в спячку до весны, зарывшись в вековые желуди под страшным дубом.

И кстати, все как-то и позабыли, куда делся главный свинорез Ханс Фляйшгрубер. Ритм спокойной жизни был настолько спокоен, что на другое и сил не оставалось. Случай, мной описанный, был, повторюсь, крайне чрезвычайный, который происходит раз в сто лет, а то и реже.

/автор: