Завтрак у Ленина

Вороны качались на ветках, одну всё-таки смело отчаянным ветром и она унеслась в поганую гадь, две другие (а это были отец и сын), сжимали лапками спасительное дерево. Отец хмурил шерстяные брови, каждая, которая была по сугробу, сын вздрагивал от страха – он ещё не готов был умирать. Декабрь просерался снежной бурей.

— Поживёшь с моё, сам здохнуть захочешь, — мудро изрёк ворон-старший.
— А чего такого ты видел, бать? – быстрее отца качающийся из-за того, что меньше весил, спросил его сын-ворон, чтобы отвлечься разговором от переполнявшего душу и кишечник страха. – Революцию видел?
— Ведь я, сынка, родился ещё до революции, в одна тысяча девятьсот надцатый год! – с гордостью шевельнул бровями-сугробами старик.
— В одна тысяча девятьсот надцатый год! – повторил с восхищением сынка и чуть разжал лапки, ветер его стразу тряханул. – Ой!

— Бухарина видел, — выдал отец-ворон и поглядел на реакцию сына. Тот не понимал. Тогда он взял с другого боку. – Как-то даже завтракал у Ленина! Ленина знаешь? Ну. Великий вождь. Жена его, тоже известная в прошлом женщина, Надежда Константиновна, в то утро яичницы с салом ему нажарила. А я залетел прямо в окно, услышав дико вкусный запах. Она попыталась меня выгнать, со словами «Птица – в окно: к покойнику», кричала «Кышь, кышь, глупая птица», на что Ленин изрёк: «Ничего ты не понимаешь, Надька. Ворон – самая мудрая птица, поумней тебя!». А после фразы «Поди прочь, достала уже!» — вообще дал ей увесистого леща, подставил мне руки, а я сел ему на них.

— Ничего себе! – каркнул ворон-сын. Он был потрясён.
— Ленин меня погладил, а я чуть даже не заснул – так хорошо стало, — продолжал старик. – Он, мне кажется, экстрасенс был. Смотрит на меня своими сумасшедшими глазами, а оттуда как бы синий электрический заряд идёт. «Ворон, — говорит, — птица одним крылом в нашем мире обитает, а другим в мире мёртвых».

— Так и сказал? – снова не выдержал сынка, ветер дал ему снежную оплеуху, он едва удержался на ветке.
— А Надька высунулась из-за двери и издевательски так ему: «Ты ж в религию не веришь, старый дурак!». А он схватил с ноги тапок и в неё: «Я сам – религия! Сам. Керенскому так и передай». Тапок, между прочим, Надежде Константиновне по лбу попал, я сам видел, я – свидетель.

— Жуть. Какой, оказывается ты древний, папк, — удивился сын. – А маме тогда сколько лет?
— Она молодая была, когда я её взял. Красивая. Лет на пятьдесят моложе. С Керенским Надька-то ещё с молодых лет спуталась, у них с Лениным был любовный треугольник. Вместе они одно время жили, а потом вместе делали революцию. И до конца своих дней Ленин что-то всё доказывал оппоненту, что он чем-то там лучше, писал письма, а тот не верил и ему отвечал: «Какие к херам собачим ваши материализмы с эмпириокритицизмами, если эсеров постреляли?». На самом деле старпёры всё делили Надьку. А Надька с молодости красивая больно уж была. И в глазах – чертяки скачут.

— И кого она выбрала в итоге? – наивно спросил сына. Отец даже рассердился:
— Вот весь ты в мать пошёл! – каркнул он. – Историю почитай. Сбылась древняя примета: я залетел в окно «к покойнику». А Надька, хоть и больше не встречалась с Керенским, унесла в могилу секрет волшебной яичницы с салом…

— Ничего не понимаю, о чём ты, батя!
— Говорю же: весь в мать, — нахмурился отец-ворон и полузакрыл очи. – Та тоже всю жизнь ничего не понимала. И что теперь? Улетела.
— Как улетела? – завертел головой сын. Она только что сидела с ними третьей.
— Ты что, не заметил, как её ветром снесло? Минут десять назад.
– Мама, мама, ты где? Мама! – застенало дитя.
— Не суетись, сынок, — мягче ответил отец. – Лучше поспи. Она уже не вернётся. Стихия – она такая.

И две уцелевшие птицы, крепко цепляясь за ветку как за жизнь, засыпали, покачиваясь из стороны в сторону. А сын всё думал, оплакивая мысленно мать, что батя-то, хоть и молодец, но всё он, конечно, набрехал с Лениным – просто так от скуки. Ведь ничего не меняется для них, ворон, от века в век. Не то, что у людей.